"Рекламist", глава четвертая

ЛЮБОВЬ НА ТРИ ПИРОЖКА

Французская лингвистка Надин Эртен полюбила русского компьютерщика Савку Гельфанда. Они познакомились в «Русском бистро» у Чистых прудов. Савка поглощал пирожки, спеша на работу: он монтировал у Шефа корпоративные фильмы. Называл себя мастером нелинейного монтажа. Надин же приглянулся фантастической скоростью поедания пищи: заталкивал в рот пирожок и, не жуя, целиком его глотал. Размеру его ротовой полости мог позавидовать Мик Джаггер.
- Ви – уникум? – спросила Надин. Ее акцент так понравился Савке, что Гельфанд едва не подавился.
- Я пирожками измеряю время, - сказал Савка, чем Надин и покорил. А еще он привлек ее манерой красиво материться.
- В каком еще языке мы найдем такие выражения? – вопрошал он. – Переведи на французский слово «ебатория»!
Надин терялась:
- Еба… что?
- …тория, тория, - уточнял Савка. – А смехуечки-пиздюхаханьки? Ну-ка, переведи! Вот она, пышногрудая, голожопая, мудозвонкая Русь!
- Ти – лингвист?
- Художник…
- …картин?
- Вот мой Лувр! – сообщал Савка, производя широкий жест рукой. – Эрмитаж – филиал жизни. А жизнь – прах моих фантазий!
Надин приехала в Москву совершенствовать русский. Ей было двадцать пять, она мечтала защитить диссертацию на тему развития современного русского языка. Ей были необходимы впечатления и практика. И то, и другое ей обеспечивал Савка. Она поселила его в съемной квартире на Кутузовском. Старинная мебель, современный компьютер, домашний кинотеатр. Там он чувствовал себя хозяином. Мог в четыре утра явиться пьяным и устроить истерику:
- Я там коноеблюсь, а ты - спишь?
- Коно… что? – спрашивала Надин.
- …еблюсь, еблюсь…
Надин всегда терялась от подобного рода хамства: во Франции так не принято…
- Все феминистки ущербны, - доказывал Гельфанд. – Почкуйтесь, амазонки, рожайте мутантов!..
И, все-таки, Надин его любила. Называла «мой софьецки мущик».
- Я не советский, - протестовал Савка. – Я – русский.
- Но федь ти – ефрей?
- Еще скажи, что – ефрейтор. Или жид, - обижался Савка.
- Что есть шит?
- Шит – американское дерьмо. А я – русский.
Еврей-русофил – это экзотично. Савка уважал Достоевского, Толстого, Солженицына. В юности зачитывался Розановым и Лосевым. Искоренил природную картавость. Носил косоворотку и красные сапоги. Его боялись даже менты и, когда тот напивался, отпускали со словами «вы уж поосторожнее, здесь полно пьяных негров…»
Его физиономия была типичной: длинный нос, карие глаза, хитрая улыбка, испорченная выбитыми передними зубами. В семье его считали уродом, он же мнил себя интернационалистом. Ненавидел лишь арабов, угрожая объявить им еврейский джихад.
Первого февраля у Надин был день рождения. Савка пригласил меня, Гудмана и секретаршу Шефа Светку Карпину. Светка знала французский, и могла развлечь Надин. Вообще-то, Карпина была фривольной болтушкой, и жутко гордилась тем, что однажды целовалась с Бельмондо. Дело было в Каннах перед открытием кинофестиваля. По знаменитой лестнице шествовали кинозвезды. Светка протиснулась в первый ряд, и вдруг увидела Бельмондо. Он был седой, и прихрамывал. Ослепительная улыбка киноактера возбудила Светкино чувство безграничной любви к старости, и заставила метнуться вперед, оттолкнув двухметрового секьюрити. Она пала ниц, и прильнула к звездной ширинке. Бельмондо приподнял безумную, и «страстно», как признавалась Светка, поцеловал ее в губы. Толпа взорвалась аплодисментами.
- Он меня укусил, - вспоминала Карпина, - а зубы у него большие…
Бедные женщины Бельмондо!
К Надин мы приехали с Гудманом на метро. Всю дорогу Левка нервничал:
- Что-то будет, это точно…
- Что, - спрашиваю, - может стрястись?
- Не знаю. Чувствую. Я купил ей в подарок Юрия Долгорукого.
Я вспомнил Гудмановскую Ленку.
- Это ты зря, - говорю. – Женщины непредсказуемы. Учись у меня. Я везу ей платочек. Синенький, скромный.
- Тоже мне, умник. Что ж они – душить не умеют?
«И то верно», - думаю.
Надин встретила нас в пеньюаре:
- Я еще не одета.
- Мы видим, - говорю. – Может, на лестнице подождем?
- Зачем? Лучше в туалете.
- Где?
- Я делать туалет в своей комнате. Одеваться. Хочу, чтобы мужчины оценить красота моей молодой тела.
Ее экстравагантность граничила с распущенностью.
- Вообще-то, - говорю, - на это есть Савка.
- У него запор!
На пороге квартиры нарисовалась Карпина. Она-то нас и спасла, заявив:
- А можно мне?
Позже восхищалась:
- Ленин отдыхает!
Савка вышел из туалета озабоченным. Выругался по-французски:
- Мерде, мерде, мерде…
- А что ты, - спрашиваю, - хотел еще там увидеть?
- Старожилов – мерде, - пояснил Гельфанд. – Он скоммуниздил идею Надин. Я хотел ей подарок сделать, договориться с телевидением, а вышло дерьмо. Сегодня премьера…
Надин потрясла программа «Спокойной ночи, малыши». Она сказала, что во Франции обязательно бы сделали сериал «Спокойной ночи, взрослые», где солировали бы заматеревшие Хрюша и Степаша. Савка проникся, позвонил телевизионному корифею Лене Старожилову, и примчался в Останкино.
Старожилова я знал давно. Когда-то в начале девяностых мы вместе гастролировали по Эстонии. Я пел песни, он читал юмористические диалоги. Юмор Старожилова вызывал у зрителей приступы лошадиного ржания, ибо строился на вульгаризмах. В Таллинне Леня купил головку эстонского сыра. Но через таможню разрешалось провезти только полкило. И тогда он предложил:
- Все равно ты едешь налегке. Скажи эстонцам, что вторая половина – твоя.
Я согласился.
На границе наше купе посетили таможенники. Они были независимы и строги в своей готовности напасть на нас или соседнюю Финляндию. Само их появление сулило неотвратимость разоблачения.
- Что везет-те? – спросил один из них, не по годам суровый парень.
- Сыр, - ответил Леня. – На память об Эстонии.
- А в-вы?
- И я – сыр, - говорю. - И себя. Тоже на память об Эстонии.
- Дайт-те сы-ыр, будь-дем ве-еша-ать, - сказал парень.
- Нас? За что?! – взмолился я.
- Сы-ыр ве-еша-ать, - уточнил он.
Леня взглянул на меня с ненавистью: «лучше бы ты молчал»…
Головка сыра потянула на кило-триста.
- Что будь-дем дел-лать? – радостно спросил таможенник.
Старожилов растерялся. Его поймали на контрабанде в особо мелких размерах. Мне же было все равно. Я взял нож, отрезал от головки приличный кусок, и тут же его проглотил. Лицо таможенника приобрело янтарный оттенок:
- Что вы дел-лает-те?!
- Ем суверенный сыр на эстонской территории.
Собственно, я Старожилова спас. Но он обиделся:
- Ты меня обожрал.
- Во избежание международного скандала, - говорю. – Представь себе сырный кризис!
- Тебя вырвет, - заклинал Леня, - обязательно вырвет этим сыром. Он не пойдет впрок!
Этого он мне так и не простил…
…Итак, Старожилов выслушал Савку и небрежно сказал:
- Идеи витают в воздухе. Мою программу, к примеру, тоже можно назвать «Спокойной ночи, взрослые». И что?
- А как же концепция? – спросил Савка.
- А что – концепция?..
И отправил Савку восвояси. Сам же под шумок предложил идею Савки – то есть, Надин, - продюсеру телеканала, и сделал новую программу.
- И вот сегодня – премьера этого дерьма, - чуть не плача, повторил Гельфанд. – Надин меня убьет.
- Успокойся, - говорю, - при чем тут ты? В России от воровства никто не застрахован, даже церковь.
- Она вспыльчивая, - не унимался Савка, - бегает по утрам и гири поднимает.
Между тем, именинница ни о чем не подозревала. Я же посоветовал Гудману преподнести Долгорукого только перед самым уходом.
Савка мрачно пригласил нас к столу. Произнес двусмысленный тост «за французскую терпимость». Карпина в сотый раз рассказала про Бельмондо. Среди новых подробностей фигурировали крупные бриллианты в зубах актера и «он мне чуть язык не откусил». Застольное вранье пока еще никто не запрещал...
Гудман предложил выпить за доброту французского сердца, я – за широту русской печени. Все болтали. В углу комнаты бубнил телевизор «Панасоник». Савка пару раз порывался его выключить, Надин его останавливала:
- Это фон, пусть будет говорить.
В руках она держала пульт. В семь-тридцать началась злополучная программа. Взрослые, и потому - обнаглевшие Хрюша и Степаша сыпали с экрана сомнительными шутками Старожилова.
- Это есть мой идея, - тихо сказала Надин.
- Идеи витают в воздухе, - отмахнулся Савка, бледнея от ужаса.
- Это есть мой идея, - настойчиво повторила Надин. – Этот человек украл мой идея. – Она показала на сияющего в экране Старожилова. Потом посмотрела на Савку. – Ты ходил в телевизор. Ты говорил там мой идея. Ты украл? Они тебе заплатить? – И плеснула в него красным вином.
Савка едва не бросился врассыпную:
- Я только предложил! Меня обокрали, как и тебя! Все у всех воруют! Вспомни Карамзина!
Через секунду мы оттаскивали Надин от Савки. Его коротко стриженную голову украшала тарелка с селедкой под шубой. Шуба плавно стекала по ушам, сползая под воротник рубашки.
- Ти – софьецки ворьюжка! – ругалась Надин. – Пархатишит!
- Антисемитка! – отбивался Савка.
Их разняли. Спустя пять минут они уже обнимались. Надин помыла Савку шампунем и побрызгала дорогим дезодорантом. Нестерпимое благоухание распространилось по квартире.
- Мой мущик! – восхищалась Надин.
- Ты становишься настоящей русской женщиной, - ответствовал Савка, - надо будет подарить тебе коня и спички.
- Конь хорошо, зачьем спищки?
Все выпили за компромисс, требующий войны.
А Долгорукого Гудман так и не подарил, признавшись, что во француженках мало нашего великодушия.
Наутро Савка, встретив меня в офисе, сообщил:
- За платок – мерси. Мне понравился.
- При чем тут ты?
- Она меня душила ночью. Платок порвался, а я жив.
- Извини, - говорю, - не хотел. В смысле удушения.
- А Старожилову я позвонил. Послал его.
- Как?
- Молча. Ты сыт? Могу угостить тебя в бистро. Есть время на три пирожка…